Корни

КОРНИ
Сентиментальная новелла

ОТРЫВОК

II

… Ипподром… гаражи… «Северный»… Вот и дом на Восточной улице; бабушкино сливовое варенье, горячая, политая топленым маслом пшенная каша, крупная и рассыпчатая, и большая кружка слегка подогретого молока. А еще мандарины и гематоген, эти сладкие плитки, что привозил из командировок отец. В молодости он часто куда-то ездил и всегда возвращался с гостинцами. Я хорошо помню, в городе моего детства многое было в диковинку, многое было неведомо. И от взрослых я слышал, что в магазинах пусто хоть шаром покати, что варенку можно достать в Коопторге и то с наценкой, а мясо на рынке – втридорога. Память моя избирательна и что-то с годами забылось, что-то запуталось в пространствах и времени и пропало уже, ушло безвозвратно. Но всё же, многое я помню!.. Помню чай с сухарями, и невиданный, чем-то похожий на большую мохнатую шишку, тропический плод, удивительным образом оказавшийся в нашем доме. В доме моего деда многое было в диковинку, но и многое было…

И, конечно же, с утра до вечера я гонял с пацанами мяч, играл в лапту, а затем,
вооружившись деревянным автоматом, прятался в посадках, изображая отважного партизана. И бывали ссоры по пустякам, и до кровавых соплей драки, и примирения. Всяко на долю мою выпадало. Случалось, я перемахивал через заборы, воровал соседские яблоки и собирал тутовник с дерева, что росло на Песочной улице. И рот мой был фиолетов от ягод, и руки черны от грязи, но я был счастлив. Счастье всегда было рядом, оно ходило за мной попятам. Оно находилось подле даже тогда, когда я болел свинкой и, пряча от посторонних глаз, распухшие, как у хомяка щеки, сидел взаперти дома. Оно лежало со мною бок обок, под одним одеялом и бабушка отпаивала нас чаем после долгих осенних прогулок, - счастье было во мне. А заплаты на брюках и ссадины на моем теле были наградами за шалость, - орденами моего детства!..

…Эхма, сколько ж дождей пролилось с той поры… сколько судеб сугробами замело? Не сосчитать, не измерить! Нет у прошлого меры и обратной дороги к нему нет. А что было, то давно уж быльем поросло, и однажды пришедшее вернулось на круги своя, – ушло от меня навеки! Но кажется мне, грезится, что беззаботное невозвратное времечко то, совсем близко. Так близко, что надо всего лишь протянуть руку и вот оно яблоко из соседнего сада – огромное, налитое соком, с прозрачной кожицей!..

Детство! Да вот же оно – смотри…

– Пацаны! Гляньте-ка на этого оглоеда. – Слышится чей-то писклявый голос. И куда в него столько лезет, худющий ведь, как палка, а только и делает, что жрет свои яблоки.
– Хватит кормить солитера, ты кем будешь? – Окликает меня Лешка. Да, очнись же ты, наконец – растяпа! – Мы с Женькой партизанами будем, а вот эти сегодня за немцев – показывает он на мальчишек с Гусельской улицы. Решай скорее, мы сейчас начинаем.
– Я вгрызаюсь зубами в оранжевый, с красными поперечными полосками шафран и веско заявляю: – Я у вас командиром отряда буду, – батькой Панасом.
– Кем? – опешил Лешка. Кем-кем? – переспросил он через минуту.
– Хватит прикидываться, будто кино не смотрел и не слыхал, что тебе сказано. Батькой Панасом я буду, вот кем – отрезал я.
– Ха! Да ты скорее в штаны наделаешь, чем мной командовать будешь. Тоже мне командир выискался. Ты не Панас, а понос – вот ты кто!
– Понос, понос, батька понос! – пропищал его преданный оруженосец, Женька. Но увидев мои вытаращенные, округлившиеся от злости глаза, поперхнулся сказанным и дал деру. Побежал, что есть духу, только пятки вдали засверкали.
– Так значится, кто я? – слегка наклонив голову и наступая на Лешку, спросил я. А ну-ка повтори, коли не трус… И пошло, и поехало… только пыль столбом, да небо с овчинку…


… Господи! Сколько же лет прошло стороной… сколько деньков минуло? И сейчас я, конечно, не вспомню, не скажу, о чем я тогда задумался, и чем закончился наш спор, и кто победил, а кому по первое число досталось. И в тот день, а может и не в тот вовсе, а другой, не знаю, не у кого теперь спросить, мама повела меня в школу. Мы шли по грунтовой разбитой машинами улице. Я держал её за руку и забегая вперед заглядывал ей в глаза и говорил ей что-то и я был счастлив! Понимал ли я это тогда? Вряд ли! Я шлепал по пыльной, выжженной солнцем улочке и ловил ворон. Я глазел по сторонам и, наверное, думал о том, что вскорости вырасту и…


… Мама, как же мне тебя не хватает. В своем далеко, ты даже не представляешь, быть может, с какой радостью я взял бы сейчас тебя за руку…

III

– Как у тебя дела, мам? Как здоровье?
– Да какие у меня теперь дела? Дома вот сиднем сижу, телевизор смотрю. Нет у меня сил ходить куда-то, – голова кружится.
– Может мне отпуск взять, да приехать?
– Нет, сынок. Тебе работать надо, семью кормить.
– Мам, ты это…того… держись! А я тебе позвоню завтра, я тебе каждый день звонить буду и если что, сразу приеду. Ты только не молчи, хорошо? Ты мне скажи, я обязательно приеду...

…Завтра… Все будет завтра! А пока работа кипит, и жизнь бьет ключом, и день проходит в одно касание, и незаметно, как бы исподволь, подкрадывается вечер и опускаются на плечи сумерки. И долгая ночь впереди, и до завтра еще, как до известного города в интересной позе. Но маетно что-то, муторно стало к вечеру и на душе будто кошки скребут, и ведут меня черти по городу, по кабакам и притонам тянут: где водки нацедят, где пивком угостят. Тягостно мне, нехорошо на сердце и жизнь словно вода сквозь пальцы уходит, словно песок речной сыплется!.. И утро уже не за горами… и маме звонить надобно …

Вот только маетно что-то – нехорошо мне сегодня!.. И душа болит, и в груди мандраж, и домой идти неохота, и с порога, как обухом по голове:

– Мама… мама твоя умерла…

IV

… Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым, – стучат вразнобой колеса. Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым, – катится скорый поезд. Я уезжаю… Уезжаю, чтобы опять вернуться… Вернуться и никогда уже больше не уезжать. Ни-ког-да! Но враки все это, бредни – пустые чаянья! Ничего уже не вернешь в этой жизни, и себя не обманешь, и прошлое ни за какие коврижки уже не воротишь! И катится, тащится скорый поезд, и время летит, и бьется в груди неугомонное сердце, и мелькают за окнами версты, и мельтешат, суетятся в проходах надоедливые торгаши:

– Шали, пуховые шали, платки-паутинки. Не желаете? Платки-паутинки, шали пуховые. – Прет напролом цыганва.
– Рыбка вяленая, лещ цимлянский за рубли, за гривны. – Конвейером идут другие…

… Суетно в поезде, людно и хлопотно, и всяк норовит в купе нос засунуть. Но не нужны мне платки вязанные и шали пуховые не нужны, и рыбы вяленой хоть отбавляй, хоть одним местом ее ешь… Не надо мне ничего, нет у меня времени на всякие глупости – занят я очень… Я собираю пазлы… Я ищу переправу между прошлым и будущим, между частью и целым… Я рисую картину, названье которой жизнь!..


– Мальчик! Ты умеешь считать до десяти? – Спрашивает меня пожилая, грустная тетя.
– Конечно, я умею считать до ста и докажу вам сейчас на деле. – Я улыбаюсь и меня распирает от гордости.
– Раз, два, три, четыре… – живо начинаю я.
– Не правильно! – Перебивает меня тетя. Давай попробуем заново… ну же, начинай!
– Раз, два, три…
– Не правильно! – С приторной грустью повторяет училка. Надо считать так:
– Один, два, три, четыре! – Понял? А теперь выйди за дверь, мне надо поговорить с твоей мамой.

Я стою в коридоре и переступая с ноги на ногу, слушаю.

– Сколько же раз повторить надо, мамаша, чтобы вы меня наконец-то поняли? В первом «А» классе мест уже нет, в «Б», тоже всё занято. И какая вам, скажите на милость, разница, где он учиться будет? Вы лучше о другом подумайте: с вашим ребенком заниматься надо, он считать не умеет. Ну, да что я вам говорю, вы все равно не хотите меня услышать. Так что в «Г», только в «Г» я могу записать Вашего мальчика.


… Школа! В то время моей школой была улица и старая, обветшалая восьмилетка, в которую привела меня мама. В нашем поселке не было другой, только та – задрипанная. Я и номера-то её сейчас не скажу. А вот первая учителка до сих пор перед глазами стоит, и слова ее не забылись, и на душе от того пакостно. Неспроста видать люди добрые говорят, что детские обиды на долгие годы в память врезаются!..


… Бред! Чушь несусветная, – ерунда! Сколько себя знаю, я все и всегда начинаю на раз… И любая работа спорится, и любая задача решается… Раз и пошло дело, стронулось с места, не остановишь его теперь, не отложишь на опосля. Было бы только желание, остальное, как пить дать, само приложится. А без желания, хоть тресни, хоть кол на голове теши, ничего не выходит, как ни считай. Разве что отцы-командиры, непонятливых вразумят, да нерадивых поставят на путь истинный. На то они и отцы-командиры, чтобы разгильдяев учить уму разуму.

– Шабаки шерые, шовсем охамели! Вы что же шебе пожволяете? – Шепелявит ротный. Думаете, раз прикаж подпишали, то и в шамоволки ходить можно и водочку жрать? Дудки! На каждого из ваш гошударство штолько денег угробило, штолько шредштв положило, а вы… Ражгильдяи, мать вашу – лупить ваш некому. Все, штаршина, командуйте!

– Раз, два, ле-вай! Раз, два, ле-вай! Песню, за-пеее-вай:

В лесу родилась елочка,
В лесу она росла.
Зимой и летом стройная
Зеленая была…

Горланит первая рота, а слова Раисы Адамовны под музыку Исаака Осиповича подстраивает.

Вставай! Страна огромная,
Вставай на смертный бой…

… Изгаляется рота и шаг печатает. Так печатает, что плац под ногами гудит и стекла в штабе ходуном ходят! Во всю ивановскую орет, как на параде – знай, мол, наших:

… Трусишка зайка серенький
Под елочкой скакал.
Порою волк, сердитый волк,
Рысцою пробегал...

Но не кричит уже больше наш ротный волк, не бежит за нами рысцой, не наступает на пятки. Стоит себе под раскидистой елью и песенку слушает. Знает он все, лучше нашего знает и мелодию эту не раз слыхивал, и на шкуре своей командирской такое уже испытал, что нам пока и не снилось…

... Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война…

… далекая, афганская война… Не все из нашей роты в живых останутся, не все домой воротятся. И вскорости, недалече деньки суматошные, когда на «раз» мы другие песни разучивать будем, и по жизни шагать иначе придется. Раз – и…

– Я – третий! По мне огонь открывают! По заходу правая сторона, как поняли?..
– Борт 1287, пожар! Борт 1287, пожар!
– Прыгай! Прыгай, живее! Пры-гай!..

… А потом тишина, а потом только спирта глоток и оторванный лист календарный, и «Черный тюльпан» на взлетке… Нам не всем ракетой алой высветят право на посадку и на жизнь… У каждого из нас свое время, и случай у каждого свой.

V

… Суетно что-то сегодня в поезде, людно и хлопотно. Снуют взад-вперед торгаши и нет мне покоя, нет мне…

– Лещ цимлянский за рубли, за гривны, рыбка вяленная. – Мужчина, возьмите рыбец за двести, и посол отменный и ни одной косточки, его губами есть можно…

… Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым, – бьется в окно время. Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым, – катятся вдаль судьбы.

И нет мне покоя, и сон не в руку, и прожитое не отпускает…

– Куда же ты, окаянный, в такую погоду пошлепал? – ворчит у плиты бабушка.
– Не на коленях же у тебя всю жизнь заседать? Пускай с дружками чуток прогуляется. Не растает он под дождем, чай не сахарный – вступается за меня дед.

Я хватаю старую замызганную телогрейку, хлопаю в спешке калиткой и выбегаю во двор. Не резон мне дома сидеть, уж больно курить охота и друг под окном дожидается! В сарае моего деда мы играем в картишки и пристреливаем самопалы. Курим болгарскую «Вегу» и разрабатываем планы набегов на нижнюю улицу. Мы живем в состоянии войны. Мы постоянно с кем-то деремся и дружим. И снова деремся, и опять дружим. Мы отъявленные шалопаи! Мы носимся на разбитой Лешкиной «Верховине». Балуемся плодово-ягодным и учим маменькиных сынков жизни. Мы делаем из них рабов! А ещё мы отлавливаем крыс. Крысы и маменькины сынки наши враги. Мы новые центурионы... мы жестоки, но справедливы. Нас манит неведомое, мы жаждем прекрасного. Мы стремительно и неотвратимо взрослеем!..

– Ты ничего не понимаешь. Ты ничегошеньки не смыслишь в поэзии. Ты еще дитя неразумное, можно сказать, сопляк – глубокомысленно, подражая взрослым, изрекает Лешка.

Я чищу ещё неостывший поджиг, слушаю Лешку и думаю, а с какой руки ему по уху съездить? А может и не по уху вовсе, а под дых зарядить? Положим, за сопляка, и под дых маловато будет, здесь большой дракой попахивает. Вот ведь, гад, он всего-то на восемь месяцем старше меня, а всё туда же, поучать лезет.

А Лешка продолжает. Он не знает о чём я думаю. Он картинно расставил ноги, обутые в резиновые, с отворотами сапоги и читает Есенина:

«Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?»

На улице дождик, невообразимо липкая грязь, свалка и стоящие на бетонной трубе пятикилограммовые жестяные банки. Ржавеющие банки зияют пробоинами, они визжат и истекают кровью... они долго и мучительно умирают… Нынче у нас охота, нынче мы крыс отстреливаем. Мы старшеклассники, мы «оторви и брось» наших учителей, мы сомнительное будущее страны Советов, мы…

Лешка распахивает стеганную фуфайку, лихо заламывает на затылок кепку и с упоением читает стихи. Он никого не видит и ничего не слышит. Лешка, вошел в раж.

«Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, –
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.»

Гладко чешет, как по писанному, аж завидки берут!.. Я с удивлением слушаю и собираюсь выдать, что ни будь эдакое, выходящее из рук вон… такое, от чего у Лешки голова закружится и челюсть на сторону сведет. Что ни будь… Эх, не побороть мне его сейчас, не осилить, и кулаками здесь не поможешь, здесь умом брать надо… стихами… э-ру-ди-ци-ей! Но, крыть-то, как назло, не чем, а на языке только «белая береза» вертится и ещё совершенно неуместная, из-под палки вызубренная и почти позабытая, «потом пропахшая выпь»…

Всё! Хватит уже, надоело – надо менять тему. Я вытягиваю руку в сторону недобитых банок и выпускаю новый заряд из мелко нарубленных, разрывающих жесть, гвоздей…

Может быть, я не шибко грамотный и Есенина наизусть не помню, но я меткий стрелок и цель моя уничтожена… и катится мёртвая банка с мусорной кучи вниз, прямо к зловонным стокам…

– Жендоса, я тебе не отдам! Если хочешь, – цедит сквозь зубы, Лешка, забирай в рабы, Голубка, а Жендоса не тронь. Слышишь, – он мой!

VI

… Осень. Льются дожди проливные, мокнет притихший город. Скучно и пойти некуда, и заняться нечем. Дрогнули на часах стрелки, остановилось непутевое время, и тишина оглушила, и кануло все кругом, будто умерло.

Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик…

… Зацепил меня, Лешка, за самое что ни есть живое, подвесил. И где он их только вычитал, стихи эти?

Желтоволосый… хм…

– Что же ты маешься, внучек? – Может, я блинов тебе испеку, а ты их с вареньицем-то и скушаешь. А не хочешь с вареньем, сахарком присыплешь, – гладит меня по вихрам бабушка.

Но грустно мне что-то, – невесело. Не с кем пойти в непогоду и тоску разогнать не чем. Осень пришла. Разбежались дружки по домам родительским, обезлюдела наша улица и дворы, как на грех, опустели. Зябнут в садах яблони, вишни и сливы мокнут. Стелют они ковер лиственный, к долгой зиме готовятся. Пасмурно кругом, сыро и слякотно. И невмоготу мне грешному, и сердце на волю просится. Может, взаправду отужинать? Блин, говорят – брюху не порча. Глядишь, и настроение улучшится, и на душе полегчает. Счастье-то мое, всегда рядышком, только позови, оно и откликнется. Да и дома меня любят и бабушка балует. То молочка подольет, то блинки маслицем сдобрит, то варенья добавит. Хлопочет возле меня, – не нарадуется. Ласково внучком величает, а забудется вдруг, – сынком назовет.

– Кушай, сынок, досыта! Кушай, сил набирайся!

И дед мой, Андрей Степанович, здесь же, недалече сидит, у окошка. Бритву трофейную правит. Со знанием дела шлифует – любо дорого посмотреть! Проведет разок-другой бритвой по ремешку, наклонится к зеркальцу, прищурится, и давай скоблить щетину свою колючую, только пена с лезвия белыми хлопьями падает. А потом, не в первой мне, картина уж больно знакомая, видел-то уже не единожды, знаю, приосанится дед, пройдется ладонью по щекам и подбородку, чисто ли выбрито проверит, и опять за лезвие. Как натешится всласть, умоется, освежит волосы холодной водой, расчешется по-деревенски, без пробора – просто волосы пятерней откинет назад и готов, молодец!...

…А под левой ключицей, всего на ладошку от сердца, шрам у него, – с прошлой войны подарочек! Раньше, когда совсем уж мальцом был, я в него палец указательный засовывал… глубоко, со всей дури пихал... до самого основания… Суну туда палец и выспрашиваю:

– Деда, а откуда у тебя дырка такая глубокая?..

А дед улыбается мне и на коленке покачивает. Смотрит куда-то вдали далекие и говорит, рассказывает… Так рассказывает, что будто бы не с ним все это случилось, будто годы бедовые да горемычные, стороной прошли, не затронули…

… Много чего интересного мне дед про войну говаривал… Всего и не упомнишь и многого не перескажешь, наверное… Уж больно война у него была по особому страшная, не такая как в книжках прописано и совсем не киношная... не парадная вовсе…
А я, может, и мал еще очень, но знаю, что не каждому встречному о таком рассказывают, не всякому человеку довериться можно…

… Морочно за окном, серо, безрадостно. То ветер в трубе задует, то дождь ливневой перед домом стеной встанет. Не знает, дождище, не ведает, что за тоской горемычной всегда радость приходит, а после грозы вёдра… Льется с небес обложной, дубасит по крыше, который день, – остановиться не может.

Но не пугает меня непогода, не страшат грозовые тучи, тепло мне на кухоньке, спокойно и сытно. И пускай я всего лишь мальчишка, пацан еще, старшеклассник, но кажется мне теперь, верится, что − родина, для меня, начинается именно здесь, в дедовском доме, на Восточной улице. В доме, где живут добрые… близкие мне люди…

… Хорошо мне в родных стенах, уютно и счастливо… Льется по комнате музыка, тикают не спеша часики и занавески едва колышутся. А закроешь глаза, видится, как совсем недалеко, чуть ниже Музейной площади, течет река, и метрах в двадцати от берега, качается на волнах перистым поплавком чайка…

… Еще не поседели бабушка и дед. Еще молоды родители. В моих корнях столько соков и сил, что горы свернуть можно. И жизнь только начинается, и все еще впереди… Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым…

"Отражение" №11(72), ноябрь, 2009 г

Корни

КОРНИ
Сентиментальная новелла


– Люди? Ах да… Их всего-то, кажется, шесть или семь.
Я видел их много лет назад. Но где их искать – неизвестно.
Их носит ветром. У них нет корней, это очень неудобно.
«Маленький принц»
/Антуан де Сент-Экзюпери/


ОТРЫВОК …


Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым. Поезд движется, судьбы катятся, люди маются, жизнь идет. Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым. За окнами ночной город. Под колесами земля русская. Я уезжаю… Уезжаю, чтобы через год вернуться… Вернуться и опять уехать. И так до конца дней своих, до последнего вздоха, пока есть силы и ноги носят. Этот город дает мне энергию в дни приезда и забирает ее в разлуке. Где бы я ни был, чтобы ни делал, он у меня в сердце. И я всегда возвращаюсь, потому, что это мой город. Здесь я родился, здесь покоится прах моих предков и здесь мои корни – моя родина. Тыдым-тыдым-тыдым-тыдым-тыдым-тыдым. Поезд набирает скорость. За окнами ночь и притихшая, пропахшая травами, впитавшая горечь полыни степь… Степь овражная… Степь раздольная. И где-то далеко, так далеко, что мне уже не видать, течет река и нет ей конца и края, и нет ей предела. И я знаю, что настанет день, когда болезни и время сломят меня, и я вернусь в этот город последний раз и опущу в эту реку свои ладони. Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым. Холодно. Я стою в прокуренном тамбуре и, убивая себя очередной сигаретой, думаю о жизни и смерти. Думаю о родных и близких, о той части света, что носит короткое название родина. С чего начинается родина? Кто знает? Кто вразумит? Я пытаюсь найти ответы, – пытаюсь познать истину. Но, странное дело, мне, человеку прожившему не мало лет и оставившему позади сотни отеческих верст, на ум приходят только вычитанные когда-то и непостижимым образом врезавшиеся в память строки из старого учебника русской грамматики: «Дуб − дерево. Роза − цветок… Воробей − птица. Россия − наше отечество. Смерть неизбежна»… Глупо все как-то, по-книжному глупо и пафосно. Мысли о смерти навязчивы, тягостны и преждевременны. Но, кто знает, кто скажет, сколько отмерено каждому из нас?..


Я стою в прокуренном тамбуре и вспоминаю детство. Я погружаюсь в него, как в сон, как в добрую сказку, которой не суждено повториться. Я смотрю на свое отражение и вижу не себя нынешнего, а того щуплого, белобрысого парнишку, каким я был много лет назад, – в другой жизни. Мне всего-то лет семь, не больше. По анемичному лицу рассыпались рыжие веснушки, на руках огромные дедовские рукавицы. Я провожу испытания первого в жизни пугача. Мне ужасно интересно и совсем не страшно. Рукавицы же так, безделица, – на всякий случай. У меня малокровие и аденоиды. Я бегаю по улицам Северного поселка с открытым ртом и вечно сопливым носом. Соседские мальчишки дразнят меня, девчонки прячут в сложенные лодочками ладошки свои смешинки. Мне до боли обидно, но я знаю, что когда вырасту, стану военным летчиком. У меня есть мечта и это в корне меняет дело. Я стану взрослым и обязательно совершу подвиг, как Маресьев или Гастелло. Все мальчишки вырастают в мужчин. Всему свое время и свой срок…


… И время, представьте себе, пришло. В установленные сроки явилось. Походило вокруг да около, скрипнуло новехонькими сапогами и повело за собой строевым:

– Раз, два, ле-вай! Раз, два, ле-вай! Песню, за-пеее-вай:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространства и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор…

Звенят на плацу тенора, бьются об учебные корпуса и осыпаются под ноги, мелким горохом.

– Гаарох, эскадрилья, – гааа-роох! Чеканим шаг. Раз, два, ле-вай… Не слышу… Ножку, ножку тянем… веселей поем! – подбадривает старшина.

Все выше, и выше, и выше…

Поднимается «Марш авиаторов» и гремит, и кружится уже высоко, где-то за белыми барашками облаков. А жизнь идет своим чередом и там, внизу, вьется и тянется синей лентой моя река. И я знаю, теперь я точно в этом уверен – скоро я стану летчиком! Жмут уже яловые сапоги и курсантские погоны носить неловко и небо зовет.

И в каждом пропеллере дышит,
Спокойствие наших границ…

Скоро, совсем скоро я надену другие погоны. Вот уже и храбрые портняжки понаехали. И ходит вокруг меня старый закройщик, мурлычет под нос что-то невнятное и недоверчиво с хитрецой посматривает, косится на меня, обмеряет, и заносит аккуратненько мои размеры в клеёнчатую тетрадь.
– Девочки, – зовет он своих белошвеек, – прошу вас, посмотрите на этого юношу, скоро он станет офицером. Нет, вы только посмотрите какая у него талия. Его талии могла бы позавидовать любая красавица. Он же еще совсем ребенок. Ай-ай-ай, эта та советская угроза, о которой повсюду кричат американцы. Девочки, я имею вам сказать пару слов – нас защищают дети…
…Время! Ох и быстро же летит мое время. Скорыми поездами мчит: от города к городу, от разъезда к разъезду. И летит, и разносится окрест заунывная тарабарщина колесных пар: тыдым-тыдым, тыдым-тыдым…

Я уезжаю… Уезжаю потому, что так надо и так уж мне на роду написано. Потому, что пришло время… Время собирать камни. Господи, как же тяжелы твои… мои камни!..

Холодно. Лязгая суставами вагонов, движется поезд. Из тамбура тянет прокуренной сыростью, хлопают двери и мелко дрожат забытые в стаканах ложки... Тыдым-тыдым-тыдым-тыдым… Я уезжаю. Тихо посапывая на жестком ложе, спит российская скука, пахнет вяленой рыбой и кто-то больной и немощный кличет во сне маму:

– Мама, мне плохо…

… Мама! Я помню тебя молодой и красивой. И вижу, отчетливо вижу, строгой и непреклонной, с зажатой в пергаменте рук иконкой. Мама! Как мне тебя не хватает!..

Холодно. За окнами гаснут далекие звезды. Колеса с завидным упорством считают шпалы, а сердце вещун, бередит душу… и слышится, грезится далекое эхо детства:

Вдоль квартала, вдоль квартала взвод шагал,
Вася Крючкин подходяще запевал.
А навстречу…

… А навстречу и мимо тускло поблескивая рифлеными бортами, грохочет поезд: сары-тау-сары-тау-сары-тау… Кажется, я болен… Кажется, я очень болен и я устал. Я смертельно устал. И на плечах моих вся тяжесть мира и рвутся мои корни, и саднит, и кровоточит мое сердце:

– Мама, мне больно… слышишь?..
– Я знаю, сынуля, знаю. Хочешь, я поставлю твою пластинку?
– Да, мама, заведи мне Крючкина.

И вот уже подмигивает зеленым глазом допотопный «Рекорд», и шагает по комнате бесшабашный утесовский взвод.

…Тут возникла эта самая любовь,
Что волнует и тревожит нашу кровь…

Здорово поет Вася, подходяще поет, – по-нашему! И пластиночку уже не раз, и не два ставили. И я готов её слушать часами. Но я болен, и я устал. Я лежу, не раздеваясь, под толстыми одеялами и мерзну. И низко, совсем низко над моим лицом, я едва угадываю доброе и родное лицо бабушки:

– Сынок, ты, когда с парашютом прыгать будешь, тесемочки-то на кальсонах завязывай.
– Зачем, баб?
– Как зачем, а ежели вдруг конфуз какой приключится? В жизни всяко бывает…

… Сары-тау-сары-тау, – вторит ей встречный поезд. Фьють-фьють-фьють-фьють, – крутится винт вертолета. И гудит под колесами земля, и полощется на ветру купол моего парашюта. Я лечу вверх тормашками, я рассекаю небо и надсадно кричу: А-а-а-а-а-а-а! – Но не слышу своего крика. Я судорожно тянусь к ногам намертво перехваченным хлесткими стропами. А-а-а-а-а-а-а! Растут на глазах сосны и спешат, бегут от леска по полю юркие человечки, и заползает за шиворот страх. Фьють-фьють-фьють-фьють, – крутится винт вертолета… Уф! – сжалились надо мной стропы. Я падаю, я зарываюсь по щиколотку в песок и валюсь на бок, будто куль с мукой, будто тряпичная кукла. Ерунда! Главное, что я цел и здоров, и солнышко светит, и птички поют, и так мне охота жить, так охота, что передать не могу! И протягиваются мне руки помощи, и слышатся голоса товарищей:

– Гляньте-ка, жив наш, курилка, – целехонек! Надо бы его по второму кругу запустить, пока не очухался.
– А ну-ка, ребятки, дайте ему скорее другой купол. Пускай еще сиганет, ему надо! – смеются инструктора!..

… Фьють-фьють-фьють-фьють, – крутится винт вертолета. Тыдым-тыдым-тыдым-тыдым, – переругиваются колеса…

– Сынок, – улыбается мне бабушка, ты тесемочки-то на кальсонах завязывай...


… Неуютно в купе… Холодно... Я лежу свернувшись калачиком и погружаюсь в детство...

"Отражение" №9(70), сентябрь, 2009 г

Фотография на память

Ты в центре кадра. Ну а Волга
Неспешно моет берега.
Течет себе и вся недолга,
И жизнь бурлит до четверга.

В четверг же сяду в скорый поезд,
Уткнусь в подушку… а пока -
Пока я счастлив и напорист,
И в цвет валяю дурака.

Пока по трещинам в асфальте
Легко ступаю, а за мной,
Несмело ухватив за пальцы,
Идет улыбчивый конвой.

И невдомек пока что, рано,
А может, и не нужно знать,
Что будут встречи у фонтана,
И будет повод приезжать.

ТАТЬЯНА ОНИЩЕНКО: ОЩУЩЕНИЯ ВЫБОРА

Генеральный продюсер, креативный директор, ведущая.

2002 - Социальная программа «Где ты, мама?» в 2002 году получила диплом ТЕФИ-регион.

НЕ ХОЧУ ФИЗИКОМ – ХОЧУ ЛИРИКОМ!

– Когда-то мы были детьми и учились в одном классе. Потом ты перешла в другую школу, и больше мы не встречались. Но жизнь довольно часто преподносит нам сюрпризы, и так получилось, что судьба нас свела снова, - теперь уже в «одноклассниках». Как ты жила эти годы? Чем занимаешься сейчас?

– Жизнь, конечно же, весьма сложная и очень занимательная штука. Как головоломка, которую непременно нужно разгадать, как задачка по стереометрии, где надо мыслить пространственно и постараться найти решение, а ответов на последней страничке этого задачника нет. К тому же во мне всегда боролись физик и лирик – художественная и математическая школа. И как следствие, после школы я оказалась на перепутье. А в результате пошла куда проще и легче, куда без денег – в политех. В год поступления в институте проводился эксперимент: у кого четыре с половиной балла – средний балл аттестата, тот сдает на некоторые специальности два экзамена. И я не пошла на свою любимую архитектуру, а, сдав математику и физику на пять, прошла на машфак в политехнический. Плакала и говорила маме: «Не хочу!» На что мне ответили: «Нет! Уже поступила! Что время терять, перепоступать куда-то?» Это потом я научилась жить своей жизнью, а тогда нужно было адаптироваться к новой реальности, находить плюсы там, где на мой субъективный взгляд, были одни минусы! К счастью, плюсы нашлись быстро: руководитель агитбригады факультета; руководитель культмассовой работой факультета; победы на всероссийских и всесоюзных конкурсах агитбригад. Вышла замуж. Короче, как сейчас говорят: жизнь наладилась. Институт закончила с красным дипломом и попала по распределению на завод. Но вскоре поняла, что это невозможно: завод и я несовместимы! Дисциплина по принуждению – это не для меня. И хорошо, что у женщин есть прекрасный повод распрощаться с нелюбимой работой: все женщины могут смыться в декрет! Что я с удовольствием проделала дважды. Спасибо заводу – за эти годы я успела родить двух детей! Через некоторое время и завод понял, что он и я несовместимы, и сократил меня к обоюдной радости нас обоих! Но за это время я все же успела внести два рацпредложения и разработать программу для автоматизации простых конструкторских операций, отчего конструктора были в шоке – это означало, что часть из них придется сократить.

После заводского сокращения пошла устраиваться в армию. Тест подготовила быстрее всех. Слов в тесте написала больше всех – не взяли! Сказали, что у меня слишком творческая натура! Пошла в вечернюю школу физиком и поняла, что мне нравится работать с детьми! Мысль поменять жизнь стала постоянной. Не хочу физиком – хочу лириком! Стала искать искусствоведческое отделение в каком-либо вузе страны. Нашла в Екатеринбурге и поступила на заочное. Открыли подобное в Саратове – перевелась в Саратов. Я так не училась никогда! Взахлеб! С увлечением! Пришла в другую школу учителем рисования! Сделала его главным предметом. Объяснила, зачем нужен этот предмет! Разработала свою программу! И вот они, горящие глаза детей, выставки моих учеников в областном музее, победы в конкурсах… Вскоре закончила искусствоведческий институт. И теперь у меня высшее художественное образование и диплом по сюрреализму! Вот она – мечта! Переезд в Саратов. Приход в новую школу! Директор: «Как вы с таким тихим голосом сможете держать дисциплину?» - «Я могу их держать не голосом, я могу их удержать интересом к предмету». Недоумение в глазах директора. Смогла!

Чуть позже мне предложили стать старшим методистом по изобразительному искусству и мировой художественной культуре. Поняла что здесь все достигнуто. Дальше – потолок. А столько резервов! Пришла на телевидение: «Возьмите меня, я талантлива! Я могу объяснять людям так, как никто». Директор телекомпании: «Передачи по искусству снимать не дам! Ну, кем я тебя возьму?»

Взяли менеджером по продаже рекламы. Увидев на своем канале строчку: «требуется режиссер рекламы» пошла на кастинг. Дали несколько тем. Я написала по пять сценариев на каждую тему и выиграла – меня взяли. Горжусь! Еду в автобусе, а в кармане пропуск. Я пока не знаю, как буду снимать и что такое режиссер? Но на пропуске написано: «режиссер». И сердце прыгает от счастья… Я читаю: лопачу тонны книг по режиссуре, по операторскому искусству, по технологиям монтажа. Учусь. Учусь. Учусь. С удовольствием! У всех подряд – не стыдно. Снимаю – заказчик доволен. Придумываю сюжеты – заказчик доволен. Мои идеи продают товары – заказчики довольны!.. Разработки телевизионных программ, поиски спонсоров – бег по кругу. Ритм телевидения безумный. Отсев, как в спорте. Не получается, результатов нет – освободи место другому. Приходят многие, остаются единицы. Первая передача. Вторая передача...

Раннее утро – сидим с редактором. Придумываем. Родилась идея передачи: «Где ты, мама?» Про детей, которые никому не нужны. У которых нет мамы и папы. Открыли телефонный справочник и набрали номер первого попавшегося на глаза детского дома. Приехали. Поначалу было страшно. Этично ли? Как к этому отнесутся дети? Директор: «Этично! Главное что они ждут, чтобы за ними пришли! Любой шанс – это этично.»

Первая программа. Девочка берет меня за руку и ведет к игрушкам: «Мама! Пойдем, у нас есть игрушки и моя кроватка! Давай покажу.» Комок в горле. Потом я часто буду слышать подобное от тех кому пять, шесть, десять и двенадцать лет… И все говорят: «Вот когда за мной придет мама...» Все ждут главного чуда… Недавняя съемка. Разговор с малышом. Ему пять лет. Он всех лупит. Ему подарили на день рождения машинку – у него ее отнимают, а он не дает, –дерется. Сидит с ней. Читаю ему книжку «Дядя Степа». Подыскиваю слова, что бы сказать, что вот какой умный мальчишка, цитирует целые страницы, и хочется, чтобы ему читали эту книгу дома, а не здесь. Камера держит нас в фокусе. И вдруг он поднимает на меня глаза и говорит: «Когда придет мама, я ей подарю эту машинку» ... и добавляет тихо: «а она не приходит.» У нас с оператором шок. Я поднимаю глаза на камеру: мне добавить нечего… – «Вы все слышали».

Ссылка: http://rost-visas.livejournal.com/26389.html#cutid1

* * *

На верхнюю полку и счастье искать.
Вот станция, вот полустанок.
А рядом попутчик, ети его мать,
Таращится вдаль спозаранок.

Он бредит дорогой и дышит в окно,
Он с ночи не спит – торопыга.
И что-то размашисто пишет в блокнот
Чернилами цвета индиго.

Он бегает в тамбур и курит в затяг.
Он просит горячего чая.
А я, положив в изголовье рюкзак,
Тихонько по дому скучаю.

По речке с красивым названьем Итиль.
По чашке густого какао.
И слышится гомон и тлеет фитиль
У желтой горы Сарытау.

/26 апреля 2009 года/

Одиночество

Шаг влево, шаг вправо - и солнце в висок,
Лучом одиночным, не целясь,
Размажет по стеночке наискосок
Мыслишек бесовскую ересь.

Что было, что будет - сует суета.
Живи не зевай, простофиля.
А время придет - открывай ворота
И режь себе вены и крылья.

Кромсай свое тело на тысячу "я",
Наотмашь руби пуповину.
Но помни, что было, то было не зря,
И время песок, а не глина.

И время сквозь пальцы течет в никуда,
И гаснут с рассветом надежды,
И черною кажется в реках вода,
И ты одинок, как и прежде.

апрель 2009 г

* * *

Дней обыденных круженье.
Дважды два четыре. Пять!
Лужи множат отраженья.
Повесть просится в тетрадь.

Труд напрасен. Суть банальна.
Parker пишет всякий вздор.
Небо крошится эмалью.
Плачет ижицей забор.

Бес хромой бодяжит прозу.
День построчен. Сутки прочь.
Свет фонарный желтым просом
Кормит птиц моих и… прочь.

/29 января 2009 года/

Россия - Васюки

Поет зима – аукает.
Да ну её в Пномпень.
И тени только в Гуково
Ложатся на плетень.

Декартовой субстанции
Сломали позвонки,
На пограничной станции
Россия – Васюки.

/20 января 2009 года/

Встреча в сети

Виктору Волошину – бортовому
технику вертолета Ми-8МТ

Социальные сети, мои фавориты,
Наши новости, треп визави.
Мы пока еще, Витя, не сбиты,
И пока еще в доску свои.

Мы пока еще помним, как стоя,
Спирт запойный глотали живьем
За парней специального кроя –
Мы пока еще, Витя, живем.

Сколько дней в суматохе сгорело?
Ты стареешь и я не пацан.
Только помнит казенное тело
Кандагар, Лашкаргах, Талукан.

В каждой клеточке вирус шафрана.
В каждой косточке зыбкий песок.
Мы служили с тобой без обмана
От случайности на волосок.

И теперь в суете бутафорий
В подворотнях дежурят года…
Хорошо, что у наших историй
Соразмерно растет борода.

В биографиях наших прохладца.
Что-то сходится, что-то никак.
Но обоим пусть изредка снятся
Кандагар, Тахтапуль, Спинбальдак.

/16 января 2009 года/

Бабушке

Когда я вырасту,
я прокачу тебя на мотоцикле.
/обещание одного мальчика/

Здравствуй, бабушка, мил человек!
Как ты там, я надеюсь, не тужишь?
В небе ангелом памяти кружишь
И ведешь, и хранишь мой ковчег.

За меня всё хлопочешь, небось,
Лучшей доли и участи просишь?
Не проси: только обувь износишь -
Я пишу свою жизнь на авось.

Понимаешь, я так не могу,
Знаю точно: любовь неоплатна.
Постоянство разлук семикратно,
Ну а я, как и прежде, в долгу.

Понимаешь, я так не хочу.
Я, наверное, слышишь, при встрече
В рождество Иоанна Предтечи
В колеснице тебя прокачу.

/08 января 2009 года/

Еще по одной...

Записки военного летчика

«…Жизнь — либо дерзкое приключение, либо ничто…»
(Хелен Келлер — американская знаменитость)

Лучше бы я умер вчера. Голова раскалывается, а виски будто обручем стянули. Губы пересохли, в горле першит, во рту настоящий кошачий туалет. Да, вмазали мы вчера не по-детски, что называется, погуляли на славу! Сейчас бы холодной водички хлебнуть, эдак литра два — залпом. Кстати интересно, какая сволочь после всего выпитого предложила пойти к Рагицкасу пробовать вино?.. Так сам же и придумал — алкаш-недоучка! И, наконец, какого рожна я подскочил в такую рань, сейчас же часов пять не больше? Надо хорошенько выспаться, в семь на службу бежать. Но не спится, сердце вот-вот выскочит из груди. По водке был явный перебор. За окнами ночь, в комнате темень — хоть глаза выколи, а у меня хандра похмельная... На улице воет «злая» собака, хлопает калитка, слышны шаги. Кто-то торопливо, почти бегом поднимается по лестнице, приближается к двери, негромко, но настойчиво стучит. Кого там черти принесли? Открывать не буду, мало ли кто по ночам шляется.

Полную версию рассказа можно прочитать:
http://rost-visas.livejournal.com/

На улице

На улице снегами белыми
Играют вьюга и метель,
И дремлет дверь заиндевелая
Под скрип простуженных петель…

По тротуарам, к ночи брошенным,
Блуждают блики фонарей.
Все реже встретишься с прохожими,
Метель кружится все быстрей.

Зима крещенскими морозами
Все окрестила, замела:
Вокзал с гудками паровозными,
Акаций хрупкие тела.

Дома с потухшими глазницами
Привычно стынут на ветру,
И с водостоков крыш ресницами
Свисают льдинки в темноту.

На площади ночного города,
Укрывшись шалью снеговой,
Дежурит, усмехаясь в бороду,
Отлитый в медь городовой.

Дежурит, охраняя до светла
Слепых кварталов чуткий сон,
Где в подворотнях ветер с посвистом
Заводит музыку шансон.

/2004 год/