Корни

КОРНИ
Сентиментальная новелла


– Люди? Ах да… Их всего-то, кажется, шесть или семь.
Я видел их много лет назад. Но где их искать – неизвестно.
Их носит ветром. У них нет корней, это очень неудобно.
«Маленький принц»
/Антуан де Сент-Экзюпери/


ОТРЫВОК …


Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым. Поезд движется, судьбы катятся, люди маются, жизнь идет. Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым. За окнами ночной город. Под колесами земля русская. Я уезжаю… Уезжаю, чтобы через год вернуться… Вернуться и опять уехать. И так до конца дней своих, до последнего вздоха, пока есть силы и ноги носят. Этот город дает мне энергию в дни приезда и забирает ее в разлуке. Где бы я ни был, чтобы ни делал, он у меня в сердце. И я всегда возвращаюсь, потому, что это мой город. Здесь я родился, здесь покоится прах моих предков и здесь мои корни – моя родина. Тыдым-тыдым-тыдым-тыдым-тыдым-тыдым. Поезд набирает скорость. За окнами ночь и притихшая, пропахшая травами, впитавшая горечь полыни степь… Степь овражная… Степь раздольная. И где-то далеко, так далеко, что мне уже не видать, течет река и нет ей конца и края, и нет ей предела. И я знаю, что настанет день, когда болезни и время сломят меня, и я вернусь в этот город последний раз и опущу в эту реку свои ладони. Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым. Холодно. Я стою в прокуренном тамбуре и, убивая себя очередной сигаретой, думаю о жизни и смерти. Думаю о родных и близких, о той части света, что носит короткое название родина. С чего начинается родина? Кто знает? Кто вразумит? Я пытаюсь найти ответы, – пытаюсь познать истину. Но, странное дело, мне, человеку прожившему не мало лет и оставившему позади сотни отеческих верст, на ум приходят только вычитанные когда-то и непостижимым образом врезавшиеся в память строки из старого учебника русской грамматики: «Дуб − дерево. Роза − цветок… Воробей − птица. Россия − наше отечество. Смерть неизбежна»… Глупо все как-то, по-книжному глупо и пафосно. Мысли о смерти навязчивы, тягостны и преждевременны. Но, кто знает, кто скажет, сколько отмерено каждому из нас?..


Я стою в прокуренном тамбуре и вспоминаю детство. Я погружаюсь в него, как в сон, как в добрую сказку, которой не суждено повториться. Я смотрю на свое отражение и вижу не себя нынешнего, а того щуплого, белобрысого парнишку, каким я был много лет назад, – в другой жизни. Мне всего-то лет семь, не больше. По анемичному лицу рассыпались рыжие веснушки, на руках огромные дедовские рукавицы. Я провожу испытания первого в жизни пугача. Мне ужасно интересно и совсем не страшно. Рукавицы же так, безделица, – на всякий случай. У меня малокровие и аденоиды. Я бегаю по улицам Северного поселка с открытым ртом и вечно сопливым носом. Соседские мальчишки дразнят меня, девчонки прячут в сложенные лодочками ладошки свои смешинки. Мне до боли обидно, но я знаю, что когда вырасту, стану военным летчиком. У меня есть мечта и это в корне меняет дело. Я стану взрослым и обязательно совершу подвиг, как Маресьев или Гастелло. Все мальчишки вырастают в мужчин. Всему свое время и свой срок…


… И время, представьте себе, пришло. В установленные сроки явилось. Походило вокруг да около, скрипнуло новехонькими сапогами и повело за собой строевым:

– Раз, два, ле-вай! Раз, два, ле-вай! Песню, за-пеее-вай:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространства и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор…

Звенят на плацу тенора, бьются об учебные корпуса и осыпаются под ноги, мелким горохом.

– Гаарох, эскадрилья, – гааа-роох! Чеканим шаг. Раз, два, ле-вай… Не слышу… Ножку, ножку тянем… веселей поем! – подбадривает старшина.

Все выше, и выше, и выше…

Поднимается «Марш авиаторов» и гремит, и кружится уже высоко, где-то за белыми барашками облаков. А жизнь идет своим чередом и там, внизу, вьется и тянется синей лентой моя река. И я знаю, теперь я точно в этом уверен – скоро я стану летчиком! Жмут уже яловые сапоги и курсантские погоны носить неловко и небо зовет.

И в каждом пропеллере дышит,
Спокойствие наших границ…

Скоро, совсем скоро я надену другие погоны. Вот уже и храбрые портняжки понаехали. И ходит вокруг меня старый закройщик, мурлычет под нос что-то невнятное и недоверчиво с хитрецой посматривает, косится на меня, обмеряет, и заносит аккуратненько мои размеры в клеёнчатую тетрадь.
– Девочки, – зовет он своих белошвеек, – прошу вас, посмотрите на этого юношу, скоро он станет офицером. Нет, вы только посмотрите какая у него талия. Его талии могла бы позавидовать любая красавица. Он же еще совсем ребенок. Ай-ай-ай, эта та советская угроза, о которой повсюду кричат американцы. Девочки, я имею вам сказать пару слов – нас защищают дети…
…Время! Ох и быстро же летит мое время. Скорыми поездами мчит: от города к городу, от разъезда к разъезду. И летит, и разносится окрест заунывная тарабарщина колесных пар: тыдым-тыдым, тыдым-тыдым…

Я уезжаю… Уезжаю потому, что так надо и так уж мне на роду написано. Потому, что пришло время… Время собирать камни. Господи, как же тяжелы твои… мои камни!..

Холодно. Лязгая суставами вагонов, движется поезд. Из тамбура тянет прокуренной сыростью, хлопают двери и мелко дрожат забытые в стаканах ложки... Тыдым-тыдым-тыдым-тыдым… Я уезжаю. Тихо посапывая на жестком ложе, спит российская скука, пахнет вяленой рыбой и кто-то больной и немощный кличет во сне маму:

– Мама, мне плохо…

… Мама! Я помню тебя молодой и красивой. И вижу, отчетливо вижу, строгой и непреклонной, с зажатой в пергаменте рук иконкой. Мама! Как мне тебя не хватает!..

Холодно. За окнами гаснут далекие звезды. Колеса с завидным упорством считают шпалы, а сердце вещун, бередит душу… и слышится, грезится далекое эхо детства:

Вдоль квартала, вдоль квартала взвод шагал,
Вася Крючкин подходяще запевал.
А навстречу…

… А навстречу и мимо тускло поблескивая рифлеными бортами, грохочет поезд: сары-тау-сары-тау-сары-тау… Кажется, я болен… Кажется, я очень болен и я устал. Я смертельно устал. И на плечах моих вся тяжесть мира и рвутся мои корни, и саднит, и кровоточит мое сердце:

– Мама, мне больно… слышишь?..
– Я знаю, сынуля, знаю. Хочешь, я поставлю твою пластинку?
– Да, мама, заведи мне Крючкина.

И вот уже подмигивает зеленым глазом допотопный «Рекорд», и шагает по комнате бесшабашный утесовский взвод.

…Тут возникла эта самая любовь,
Что волнует и тревожит нашу кровь…

Здорово поет Вася, подходяще поет, – по-нашему! И пластиночку уже не раз, и не два ставили. И я готов её слушать часами. Но я болен, и я устал. Я лежу, не раздеваясь, под толстыми одеялами и мерзну. И низко, совсем низко над моим лицом, я едва угадываю доброе и родное лицо бабушки:

– Сынок, ты, когда с парашютом прыгать будешь, тесемочки-то на кальсонах завязывай.
– Зачем, баб?
– Как зачем, а ежели вдруг конфуз какой приключится? В жизни всяко бывает…

… Сары-тау-сары-тау, – вторит ей встречный поезд. Фьють-фьють-фьють-фьють, – крутится винт вертолета. И гудит под колесами земля, и полощется на ветру купол моего парашюта. Я лечу вверх тормашками, я рассекаю небо и надсадно кричу: А-а-а-а-а-а-а! – Но не слышу своего крика. Я судорожно тянусь к ногам намертво перехваченным хлесткими стропами. А-а-а-а-а-а-а! Растут на глазах сосны и спешат, бегут от леска по полю юркие человечки, и заползает за шиворот страх. Фьють-фьють-фьють-фьють, – крутится винт вертолета… Уф! – сжалились надо мной стропы. Я падаю, я зарываюсь по щиколотку в песок и валюсь на бок, будто куль с мукой, будто тряпичная кукла. Ерунда! Главное, что я цел и здоров, и солнышко светит, и птички поют, и так мне охота жить, так охота, что передать не могу! И протягиваются мне руки помощи, и слышатся голоса товарищей:

– Гляньте-ка, жив наш, курилка, – целехонек! Надо бы его по второму кругу запустить, пока не очухался.
– А ну-ка, ребятки, дайте ему скорее другой купол. Пускай еще сиганет, ему надо! – смеются инструктора!..

… Фьють-фьють-фьють-фьють, – крутится винт вертолета. Тыдым-тыдым-тыдым-тыдым, – переругиваются колеса…

– Сынок, – улыбается мне бабушка, ты тесемочки-то на кальсонах завязывай...


… Неуютно в купе… Холодно... Я лежу свернувшись калачиком и погружаюсь в детство...

"Отражение" №9(70), сентябрь, 2009 г